Мир писателя

Итак: откуда ты родом? Или, вспомнив построение фраз из истории моей страны, – чьих будешь? из поповских, аль купеческих? из дворян, аль крестьянствующих? Весьма характеризует первое время. Из века в век огромное значение придаётся такому вот обстоятельству при знакомстве с человеком: из какого сословия (то бишь социальной группы) происходит человек, какого он роду и племени?

И вообще – происходить-то, происходит, а остаётся ли там прибывать или окончательно оторвался от корней? В каком окружении формировался его характер, где и кто объяснял ему что такое «хорошо» и что такое «плохо»? Какой образ жизни вели те, кто всё это объяснял, – может быть, даже растолковывали высокопарно и назидательно, а может быть, даже под запись – записывай и запоминай!
Родился я… А вот возьму и сразу же проведу черту поперёк линованной бумаги. Не перестаю удивляться – почему такое огромное значение придаётся месту рождения человека? Именно конкретному месту: республика, область, город (деревня, село). В воображении рисуется увеличительное стекло, заинтересованно приближающееся к заветной точке на карте. Протягиваешь человеку только что написанную автобиографию. Через пару секунд слышишь:
- А родился-то где? Что же ты не написал?..
Встречал немало людей, у которых место рождения весьма нестандартно; царапает слух на просторах волжского края. Ладно бы Москва, Питер. А вот у одного моего знакомого - Берлин. Ого! Это не Тамбов, и не деревня Берёзовка. Этот факт из первого абзаца биографии вселяет в сердце изумление. Безбрежным морем разливается удивление. Перед тобой рядовой инженер в вытянутом стареньком свитере и потёртых джинсах, с русской фамилией и именем, на лице и в манерах никаких признаков принадлежности к дипломатическому роду – а тут Берлин!
- Ай, - смеётся он над моим изумлением. – Отец был офицером, мать при нём в гарнизонной библиотеке. Западная группа войск. Два года мне было, как уехали. Ни слова по-немецки не знаю. Ничего не помню. Да и родители на эту Германию чаще смотрели через забор. Друзей немцев не зафиксировано. Поэтому, если и могу что-то рассказать про Берлин, то только по кадрам из телевизора… А как в Союз вернулись, так всё детство у меня кличка была Немец… Или Ганс…

А, например, человек родился на железнодорожной станции, где пробыл-то всего две недели, пусть и первые две недели его жизни. И что? Он полноценных сибирских кровей, если станция находилась в Сибири? Место рождения определило всю его дальнейшую судьбу? Или же – родился бы он на пятнадцать километров дальше по курсу следования состава, то и жизнь бы пошла по-другому? Он стал бы академиком, а так генералом. Судьба, а ты чего хотел?.. Где родился, тем и стал.
У Господа свои планы в отношении к каждому из нас. Как в том анекдоте-присказке? Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Родители думали, что их дети будут иметь больше шансов, когда уезжали в другие края.
Так вот… Полагаю, что нет смысла сообщать о месте своего рождения. Ни о чём это не скажет.
Я был младенцем, когда отец временно покинул нас с матерью – ему нужно было заработать жилплощадь для семьи в городе. Не прошло и полгода, как заработал, и мы тут же переехали. В Тольятти…
С этого города всё и началось. Отправная точка биографии. Это потом, когда пролетят годы, я увижу сотни городов России – большие и малые. А тогда был только Тольятти. И сравнивать что-то с чем-то было невозможно, даже смотря на неубедительную картинку в чёрно-белом телевизоре, имеющим всего две программы… И сравнивать не весь Тольятти, а его конкретную часть…
Тольятти состоит из трёх районов: Автозаводский район (он же Новый город, он же Новик); Центральный район – это Старый город, истинный исторический наследник Ставрополя-на-Волге, оставшегося на дне разлившегося водохранилища; и Комсомольский район - возник на месте деревни Кунеевка (или просто – Комсомольск, Комса, как говорили и продолжают говорить многие). Есть ещё Шлюзовой административно входящий в Комсомольск, но территориально немного в стороне. Три района разделённые массивами леса на берегу Великой реки Волга.
Память хранит такой нюанс из истории – долгое время существовало как бы два самостоятельных города, Старый (с Комсомольском) и Новый. Лично для меня и для многих других было так и довольно долго. На финише ХХ века районы соприкоснулись, но это будет потом. И город будет уже другим…
Автозаводский район возводился как важное и необходимое дополнение к ВАЗу. В чистом поле строился не только завод, но и многоквартирные дома; здесь никогда не было частного сектора; только последние технологии массового градостроительства – сплошное стекло и  бетон, кинотеатр и дворец спорта в каком-то модерновом стиле. Я помню три первых квартала, за ними поле, упирающееся в лес, и где-то там, за полем и лесом Старый город, неведомый, далёкий, загадочный.
Новый город – это был град переселенцев. Люди ехали со всей страны. Люди разные. Ехали за квартирами и новой жизнью. Ехали из всех деревень Куйбышевской области (тогда Куйбышевской, а не Самарской) и сёл центральной России, из Нижнего Новгорода (зазывали специалистов с ГАЗа), из Чувашии и Татарии (я не помню, чтобы тогда говорили «Татарстан», даже сами татары), ехали из союзных республик. Всё возникало на пустом месте – плавилось, притиралось, перемешивалось. И в результате получался пролетарский город, с сильным налётом менталитета недавних сельских жителей.
Но… Но… В воздухе было что-то ещё. Ощущение причастности к чему-то огромному и ультрасовременному. Словно были открыты все информационные шлюзы, ну, если… и не были открыты, а приоткрыты, но щели были широки, и в эти щели попадало много чего интересного. Мгновенно схватывалась и оседала в подвалах подсознания пёстрая по содержанию информация – не только накопленный опыт предшествующих поколений (этакий сборный состав огромной страны), но и все веяния современности, все тенденции, течения, воззрения.
Мы были шустрыми и любопытными детьми, а родители некоторых недавно приехали из заграницы. И не только из соцстран, но и оттуда, где хищный оскал капитализма – в газетах и журналах этот звериный оскал часто изображали в карикатурном виде.

Первые «Жигули» – это слегка переделанный итальянский «Фиат», если кто не помнит или забыл за ненадобностью. В Италию ехали счастливчики перенимать опыт. В Германию или Францию закупать оборудование. А также в Бельгию и Голландию. Наши соседи побывали в Польше. Кто-то вернулся в Союз из Болгарии, да сразу был определён в Тольятти. Непрост был народ, непрост. Прикоснувшийся к другим образам жизни, и вкусивший плоды других цивилизаций. Нашим ушам были доступны последние писки музыкальных эстрад мира – ведь привозили записи. Я уже не помню откуда и от кого прекрасно знал кто такие хиппи, и было мне пять лет. Можно было услышать разговор миловидных женщин, встретившихся и завязавших беседу на улице. Они говорили о том, что сейчас носят в Москве, Варшаве и… в Париже. Серьёзно так говорили, со знанием всех оттенков обсуждаемой темы… Замах на добротную жизнь был широк. Город смотрел вперёд, не думая оглядываться по сторонам.
И всё это причудливым образом переплеталось – пролетарская поступь завода, сельский менталитет многих-многих, модная музыка из магнитофонов, стоящих на подоконниках открытых окон, заграничные наряды…
Запомнился мне эпизод из интервью 90-х годов ХХ века. Солидный господин отвечал на вопросы женщины. Дело было в московской студии. Один вопрос точно воспроизвести не берусь, но смысл передам:
- Не боитесь ли Вы, господин, шагать так смело? Уж больно Вы решительны…
Хладнокровный ответ (при чуть поднятых в недоумении бровях) прозвучал где-то так:
- Я вырос в пролетарском городе Тольятти. Меня трудно испугать.
За остальные слова не ручаюсь, но что Тольятти именно пролетарский город было сказано доподлинно.
На лице женщины отразилось некоторое недопонимание глубинной сути произнесённых слов.
Я же прекрасно понял…
Помню трансформаторную будку в нашем дворе – кирпичное сооружение высотою в два этажа. По обе стороны враждующие группировки пацанов. Идёт процесс реализации на практике элементов тактики дальнего боя с применением самодельного холодного оружия – через будку перекидываются остро заточенные электроды. Город строился и этого добра была навалом.
Метания сопровождались воинственными криками. Электроды вонзались в землю как стрелы индейцев. Три раза взрослые рассеивали две толпы непримиримых бойцов. И три раза обстрел возобновлялся. В четвёртый раз конфликт был прекращён решительно и бесповоротно. Жертв каким-то чудом не было, но адреналин выделялся организмом килограммами.
Помню массовую драку в нашем дворе. Мужики мерялись силой со старшаками. Мужики – это парни 23-27 лет, но уже женатые и имеющие детей. Город-то молодой. А старшаки – это парни 17-18 лет, только что окончившие школу или те, кто пойдёт в последний класс. Побоище было лихим и размашистым – летали тазики с бельём, остервенело затаптывались простыни (тогда было в порядке вещей сушить бельё во дворе), с жутким хрустом ломались скамейки, выхватывались дощечки из ограждений газонов…
Как по будням, так и праздникам дрались и пацаны. Когда как – двор на двор, дом на дом, но часто квартал на квартал.
Животрепещущий вопрос детства:
- Пацан, ты с какого квартала?
И надо мгновенно оценить расклад сил, просчитать свои шансы на призрачную победу. А если всё идёт к отступлению, но оно не должно быть позорным.
Прожжённый уличный боец Юра авторитетно учил нас – как бить и куда бить. И не осмелюсь утверждать, что эта наука была лишней.
Но… Но… Суровостью и простотой жестких нравов российский город не удивить. Тольятти мог удивить другим. Ведь сюда приезжали люди окончившие МГУ, и не только. Представители элитных вузов вносили свой вклад в формирование культурно-нравственного облика города. У друга отец был художником.

Меня учили – как надо смотреть на картины, посмеиваясь над моей неосведомлённостью. С тех пор я смотрю на живопись несколько иным взглядом, чем рядовой созерцатель.
Помню людей с безукоризненными манерами рафинированных интеллигентов, и с богатой речью – словарный запас и его перебор при разговоре впечатляли, и хотелось брать пример, и быть не хуже. Планка поднималась высоко и тебе непроизвольно указывалась вершина, которую надо взять. Что-то крепким фундаментом оседало в подсознании.
Поражало какое количество толковых специалистов нахлынуло в город. Не стирается из памяти случай – на скамейке расположились мужчины. Предметом разговора была техника. Словно совещание у главного конструктора, которое по причине нестерпимой духоты в кабинете было перенесено на улицу. Я пристроился рядом и жадно слушал. А когда учился в институте, понял, точнее, вспомнил – некоторые фундаментальные принципы работы механизмов я узнал тогда, подслушивая тот разговор. И другие разговоры…
А ещё мы творили. Окружающая действительность толкала на этот шаг. Многие из нас садились за стол. Руки были в жутких царапинах, на коленках вечная зелёнка. И сочиняли… Это были первые рассказы. Глупые и наивные. Ценились исключительно приключения и фантастика. Разливы твоих личных мироощущений и тонкости организации души никого не интересовали. Рукописи обильно дополнялись рисунками – не менее глупыми и наивными.
Однажды надо было заступиться за друга. Он позвал двоих – меня и ещё одного. Противостоять нам должны были также трое – прорисовывалась паритетность сил. Мы сошлись в тени тополя и смерили друг друга недобрыми взглядами. Наша сторона хорошо знали их, они прекрасно знали кто мы.
– Э! – крикнул представитель вражеской стороны; тот, который у них был за главного. – С этим махаться не будем.
Он указывал пальцем на меня. – Почему?!! – очень возмутился я, а ещё больше удивился, неясность ситуации обжигала сердце.
– Писателей не бьём, - ответил он, отводя взгляд. – Потом же почитать ничего не дашь.
Чёрт возьми – кто-то из наших сделал рекламу моим опусам по всему двору, предоставляя к прочтению оригиналы, которые он на время взял у меня. Вот так я встретил первое читательское признание…
– Интересно, что ли? – спросил я.
– Нормально, – был лаконичный ответ.
Агрессия растаяла, три часа обсуждали приключения Робинзона Крузо в проекции на мои проторассказы. Разошлись с миром.
Сквозь годы я пойму – нас неплохо учили. Образование было многогранным. Представление об этом мире выковывалось панорамное и цельное. От тривиального пестика с тычинкой до высоких полётов литературы. Классика входила в миропонимание естественно и как-то непринуждённо. Если, конечно же, ты хотел учиться и учился. Правда, понимание строк гениев было не официально-рекомендуемым, а своим. И жизнь доказывала, что это не было ошибкой.
Как часто я слышал потом:
– Вот вы москвичи…
– Я не москвич, - перебивает человек.
– Хорошо, вы отучились в Москве, получили отличное образование…
– Я никогда не учился в Москве, - снова перебивает человек.
– Да-а-а?.. – собеседник смотрит внимательно, и не веря. – В Питере?
– Нет…. Я родился и вырос в Тольятти. Окончил технический вуз…
Лично меня чаще всего принимают за столичного жителя на юге страны.
И каждый раз я не ленюсь корректировать:
– Вы ошибаетесь. Я из Тольятти.

А был ведь не только город моего детства, откуда родом, но и семья. Мой отец жёсткий вологодский мужик, он смотрел на волжские степи холодным взглядом северного человека.... Вы не спешите смеяться над русской деревней. В той деревне, где вырос мой отец, не знали что такое замок. Если хозяева уходили, то к двери приставлялась палка – знак того, что в доме никого нет – этого было более чем достаточно.
Это потом русская деревня во многих местах спилась и морально осыпалась. А тогда на сквернословящего смотрели с презрением. Ценились стойкость и терпение, умение доказывать делом, а не словом. Суров край, и пустых слов не потерпит. Был этикет общения, уходящий веками в седую старину, наверное, в вольные столетия своенравного Господина Великого Новгорода, влияние которого веками распространялось и на вологодские земли…
Из волн памяти я выхватываю: мой отец идёт с работы после первой смены. Его коренастая фигура появляется в арке, он проходит мимо нас. Пацаны затихают.
– Саня, Саня, – слышу я горячий шепот. – Батя, батя твой идёт.     
Меня выталкивают вперёд.
Отец останавливается.
– Привет, парни, – произносит он.
– Здрасте!!! – отвечаем звонким хором.
– В десять чтобы был дома, – это суровое указание лично мне.
Он любил точность и порядок, и не любил алкоголь. А ещё он не мог жить без чтения. Вычитывались кипы газет и журналов. На столе часто лежали книги с истертыми обложками.
– Плохих книг не бывает, – говорил он, и тогда я с ним соглашался, сомнения и возражения у меня появятся как минимум через десятилетие.
И ещё – я до сих пор поражаюсь его предвидению.
– Интересно, – как-то рассуждал он вслух, – когда Брежнев умрёт, то его хаять через сколько лет начнут? Через три года или через пять?
Леонид Ильич Брежнев в моём детском сознании был небожителем из другого измерения – идеологическая машина социализма работа исправно. Политические анекдоты знали все, но как-то это не задевало сильно основ понимания жизни.
– Как его время назовут? – продолжал рассуждать отец. – Болотным?
Окажется, назовут застоем.
– Если Советский Союз рухнет… – как-то говорил отец.
– Как?!! – криком выражал я эмоциональный шок.
Предположить тогда, что Союз распадётся – это всё равно, что уверенно предсказывать скорую встречу с представителями инопланетной цивилизации.
– Глупый ты ещё, – отмахивался отец. – Как собрался, так и распасться может. Легко…
Он-то жизнь повидал. Я с жадностью слушал его рассказы об экспедициях, в которых он участвовал, о нравах и обычаях аборигенов севера; о Прибалтике, где он прожил достаточное количество времени, чтобы набраться впечатлений и материала для воспоминаний.
– Дёрнул же меня чёрт сюда приехать, на Тольятти посмотреть, – этой фразой без злобы в голосе он заканчивал очередной рассказ о реальном случае из жизни…

Город менялся. Не только вместе со страной, но и подчиняясь каким-то своим, неведомым законам. Агрессии и злости становилось значительно меньше. Громче и увереннее прежнего зазвучали лирические нотки. Стали заметны парни и девушки с задумчивыми романтическими взглядами. Бойкая романтика была в глазах их родителей, но здесь идентифицировалось уже решительно другое – не романтика переселенцев, а нечто тихое, осмысливающее мир, сомневающееся. Ракурс переменился. Молодёжь слушала Цоя и Гребенщикова, тогда ещё подпольных. Под гитару, – в городе и турпоходах, – пелись уже другие песни.
Но это уже был не город моего детства, детство помахало ручкой… Постепенно город стал не только тем местом, куда приезжают, а тем – из которого иногда уезжают в поисках себя, а не только квартиры. И ведь многие войдут в жизнь других городов как раскалённый нож в подтаявшее масло. Школа была та…
Пройдёт ещё немного времени и эту жизнь перекроет другая. Ваша карта бита, сказал классик. Эпоха сменяет эпоху. Появятся чёрные кожаные куртки, и на улицах будет доминировать другая речь. Романтика уйдёт с занятых позиций. И это, как многозначительно говорят в телевизоре, уже совсем другая история.