Премия
Леха по своему характеру ещё тот весельчак – вечно неунывающий, бойкий, шустрый, подвижный, юркий. Улыбка, как поётся в той песне, - «полная задора и огня», почти никогда не слетает с его лица. Кажется, в психологии есть такой термин - «солнечная натура», то есть личность, нерасположенная к депрессиям ни при каких коварных и подлых ударах судьбы. Вот это как раз про него. Репутация у него в цехе как человека болтливого, бесшабашного, в общем – несерьёзного. Большой любитель забавных историй, анекдотов, которых он знал великое множество, шуток, да и прочих прибауток. Он вечно опаздывал, вечно его приходилось звать выполнять свои обязанности по два, три, а то и четыре раза. Со временем его весёлость как-то всем приелась, набила оскомину и служила некой характерной особенностью, нюансом, яркой чертой на общем трудовом фоне в индустриально-производственной жизни тех, кто работал вместе с ним. Его беззаботность стала чем-то естественным, само собой разумеющимся. Если сказать, что он исполнял роль деревенского дурачка, то это будет грубовато. Дурачком как раз он и не был, хотя многие так ошибочно полагали и потом за это слёзно расплачивались. Он щедро разбавлял своим запредельным весельем серые рабочие будни. И как Лёха скрашивал эту тусклую повседневность? А например…
В начале смены мастер требовал выровнять столы в зоне отдыха бригады (культура производства). И Лёха, всегда стремительно поспешающий туда, где скапливался народ в решении каких-либо проблем, был тут как тут и с присущей ему энергией, бьющей мощным фонтаном, бросался помогать. Он вставал с краю, смотрел с прищуром на линию расположения столов и голосом раненого медведя даже не кричал, а правильнее будет – заходился в крике, корректируя на расстоянии положение этих окаянных столов:
– Так, левее! Левее! Левее!.. Стоп!!! А теперь чуть-чуть правее! Ребятушки, пошевеливаемся! Сие деяние есть польза во имя общего блага и процветания! Пошевеливаемся! Что мы как пингвины мороженые! Вдруг сейчас как снег на голову к нам королева англицкая с визитом, а у нас что? Я спрашиваю с дрожью и трепетом своего сердца – а что у нас? И я даю, господа мои хорошие, прискорбный ответ – а у нас бардак! Именно бардак! Дери его, к чертям собачьим! Так что засучим рукава и уничтожим этот позорный факт нашим отчаянным трудом и верой в светлое будущее человечества!
Парни, что двигали столы, улыбались: Лёхе позволялось и прощалось многое.
Порой проскальзывала мысль – а не издевается ли он над мастером? И не поймёшь. Вроде дурачится как обычно ради самого процесса дуракаваляния, а вроде и… Шут гороховый, балабол. Бригада при этом стояла в стороне и, наблюдая за этой корридой со столами, разделялась на две половины. Одна злобно роптала по поводу происходящего, то есть согнали с места и покурить спокойно не дали, а другая смеялась или загадочно улыбалась над Лёхиными чудачествами. Иногда раздавались реплики от первой половины:
– Маразм крепчал, и танки наши быстры.
– Да, проблем на заводе больше нет. Осталась только эта – столы выровнять. Решим её и всё – наступит радостное, счастливое, сверкающее всеми цветами радуги капиталистическое завтра.
Но ворчали немногие, больше усмехались. Через час, благодаря своим конструктивным особенностям, столы стояли как бог на душу положит. На следующий день этот в чём-то возвышенный ритуал повторялся. Через полгода Лёха эти столы прикрепит намертво к полу и тем самым положит конец этому утреннему церемониалу. Но бог с этими столами, не о них речь.
Работал Лёха наладчиком в бригаде численностью человек пятьдесят, подавляющее большинство в которой составляли женщины.
И вот однажды, к всеобщему изумлению, Лёху пришлось увидеть серьёзным, деловито-сосредоточенным и уж очень опечаленным. В первую смену, часов в девять, его вызвали к заместителю начальника цеха, отсутствовал он где-то с полчаса и вернулся не как обычно – быстрым, летящим шагом (голова чуть набок), а еле-еле передвигая ноги. Сел за один из пяти широких, этих самых, никогда не стоящих ровно столов. В тот момент за столом находилось человек восемь. При этом, как обычно, одни женщины. Сигаретки мелькали, дымок струится.
– Алёша, а что мы такие невеселые? – спросила Антонина Петровна, женщина лет пятидесяти. Голос её был, надо отметить, полон сарказма и переходил в откровенное злорадство.
– Да у зама был, – глубоко вздохнув, ответил Лёха, – стружку снимал.
Потом он набрал полную грудь воздуха и ещё раз вздохнул. В конце выход плавно перешёл в стон.
Все переглянулись. Грустный. Опечаленный. Чем-то убитый. Необычно. Странно. Вот это сейчас Лёха сидит? Да – Лёха.
– «Почему брак допускаем?», «Почему за оборудованием плохо следим?» – передразнивал он начальника старательно и усердно, особенно налегая на интонации голоса и мимику лица.
– Работать надо как следует, а не дурака валять, – очень, очень серьёзным голосом сказала Антонина Петровна и продолжила: – Ты, Леша, бестолочь и разгильдяй. На месте начальства я тебя давно б уволила.
Женщины, которым было больше сорока лет, одобрительно и как-то неестественно быстро закивали головами. Да-да, именно бестолочь и именно разгильдяй. Давно таких надо гнать с завода поганой метлой. Распустили.
Лёха на эти нападки ничего не ответил. Сидел весь печальный и грустный.
– Да отстаньте вы от него, – выступила в его защиту Светка, крашеная блондинка, чуть больше двадцати лет, – тоже мне герои труда.
– Не по этому поводу я расстроился, – Лёха снова вздохнул и, выдержав многозначительную паузу, добавил: – Премию давать будут.
При слове «премия» присутствующие еле заметно вздрогнули. О-о-о, это вкусное слово – «премия». Оно так ласкает слух. На лицах заиграла высшая степень заинтересованности.
– Да ладно заливать-то, балабол, – сказала Антонина Петровна с тем же сарказмом и злорадством в голосе. Было видно, что сидящие за столом разделяли её точку зрения на такое смелое высказывание Лёхи, но как-то без нужного недоверия в глазах. А вдруг не врёт и правда дадут? Алексей, не глядя ни на кого, продолжил:
– Только по нашему цеху премия будет. Что-то мы там выполнили, перевыполнили. Когда у зама был, на столе у него, вполглаза, бумагу по этому поводу видел.
За столом все оживлённо стали переглядываться. Повысив голос до крика, чтобы уничтожить недоверие, Лёха продолжил:
– Там и список был! Кому и сколько!
– И кому? И сколько? – нервно и нетерпеливо раздалось откуда-то слева.
– Понял это дело я так, что дадут всем почти одинаково ровно.
– Это как понять? Почти одинаково, да ещё и ровно! – тот же голос слева.
– А так! Кто до пяти лет отработал – тому по две тысячи, а кто больше пяти – тому по три.
Суммы, озвученные Лёшей, внушали доверие. Если бы сказал, что дадут по десять, то точно врет. А так вроде бы и реалистично звучит.
– Так что же ты тогда, глупенький, грустишь? – спросила Антонина Петровна, в её голосе продолжало сквозить недоверие.
– Да меня из этого списка вычеркнули, – с дрожью в голосе ответил Лёха, – в графе «примечание» записано – «за неоднократное нарушение трудовой дисциплины» и номер, какого-то там ещё распоряжения.
Казалось, ещё чуть-чуть, и его глаза наполнятся слезами.
– Пашешь, пашешь тут! Оступишься чуть-чуть и всё, шиш тебе под нос.
Лёха сделал комбинацию из трёх пальцев, известную в народе как «шиш». Потом вытянул руку вперёд, приподнялся и плавно описал ей горизонтальную дугу перед носами присутствующих. Женщины при этом испуганно и брезгливо отклонялись кто назад, а кто в сторону. Тот факт, что самому Лёхе премии не будет, для женщин казался очень убедительным аргументом в правдивости его слов. Также на них почему-то произвело сильное впечатление и страшновато звучащее слово – «распоряжение». От него веяло какой-то официальностью, властностью, короче, тем, что шутить не любит. Дополнительным обстоятельством в пользу того, что Лёха не врет, был его внешний вид – унылый и грустный. Не сразу и узнать-то его можно с такой вот опечаленной физиономией. Поставь рядом стакан с молоком – в момент прокиснет.
– Кать, а тебе почему две тысячи всего? – спросил он у девушки, сидящей напротив него. – Ты же лет шесть точно работаешь. Да и замечаний к тебе от начальства вроде как нет. Или были?
– Шесть с половиной, – тихо ответила Катя и быстро-быстро заморгала.
У неё чудные голубые глаза, короткая стрижка каштановых волос. Так же тихо и растерянно она добавила:
– И претензий нет.
На её лице отразилось недоумение, и уже громче она спросила:
– А почему мне две?
– Ну а я откуда знаю. Твоя фамилия Симонова?
– Да. Как будто не знаешь.
– Так вот напротив твоей фамилии стояло две тысячи рублей. В цехе у тебя однофамильцы есть? Нет! Значит, это тебе полагается две.
Лёха перевёл взгляд с Кати на остальных и продолжил:
– Из нашей бригады почти всем по три дадут, – он стал поочерёдно показывать пальцем на женщин: – И Карпенко Людмиле – три, и Зое Ивановне – три, и гордости нашего цеха Антонине Петровне – три (здесь Алексей искусственно и широко улыбнулся), и Свете – три, и Лене – три …
– А почему этой три? – гневно спросила Катя, голос её еле заметно задрожал.
Здесь требуется небольшое пояснение. К Лене Шмаковой Катя, если сказать как можно мягче, не очень хорошо относилась. Если же сказать грубее, то просто терпеть не могла эту… хм, лучше промолчим, которая почему-то пользовалась успехом у немногочисленной мужской половины бригады. Все норовят ей помочь, все ей улыбаются. Лена отвечала ей той же враждебной антипатией и открытой неприязнью. Они частенько ругались как по поводу производственных проблем, так и прочих других и сидели обычно не за одним, как сейчас, а за разными столами. Ну, просто неистово не нравились они друг другу. Лена работала в бригаде года три, и с первых же дней между ними обозначилось чёткое взаимное неприятие. В женском коллективе, вот уж не знаю по какой социально-психологической причине, такое противостояние весьма распространенное явление
– Шмакова работает всего-то три года и ей три, а мне две! – лицо Кати стало постепенно и неудержимо принимать пурпурный цвет.
– Тебе какое дело? Вечно суёшь свой нос во все щели, – молчать Лена явно не собиралась.
– Нет, вы только послушайте, что она говорит! Какое моё дело?! Да большое моё дело! Этой три, а мне две!
– Сама ты!.. Что ты мои деньги считаешь?!!
– Ты сначала работать научись!
– Сама научись!
Перепалка усиливалась, набирала обороты, при этом в ход стали идти более крепкие слова и выражения, несомненно, не красящие женщин. Постепенно ссора подходила к своему апогею и грозила перейти в стадию не слов, а действий.
– Девочки! Девочки!!! Прекратите! Что вы снова взялись? Прекратите ради бога, – казалось, что Антонина Петровна силой своего голоса хотела загасить разгоравшийся конфликт.
– Вы только подумайте! Ей три, а мне две, – продолжала негодовать Катя. Предела её возмущению не было.
– Лёша! Почему ей три, а мне две? – Катя смотрела на него горящими глазами, горящими от такой вопиющей несправедливости.
– Что ты заладила «ей три, а мне две», «ей три, а мне две»? Я откуда знаю! Мне вообще ни одной. Отстаньте от меня.
Лёха быстро встал из-за стола и скрылся в механических дебрях цеха.
В это время к ним подошёл мастер, и Катя тигрицей налетела на него.
– Так! Прошу объяснений! На каком основании Шмаковой три, а мне две? – спросила она голосом инквизитора.
«Опять эти две что-то не поделили. Как они мне надоели, боже ты мой», – подумал мастер. Ему тридцать лет. Он подумывал уходить с завода; уже в третий раз вместо него ставят начальником участка другого. Вникать в суть их очередной склоки у него не было никакого желания. Болезненно морщась, словно от зубной боли, он громко и чётко произнёс:
– Значит, так надо! Понятно?!
Потом он решительно развернулся и зашагал прочь. Мастер посчитал, что самое лучшее решение будет ответить и поступить именно так. Сколько еще ему предстоит быть арбитром в других склоках и скандалах? Неизвестно, а силы и нервы надо беречь. Пока есть возможность избегать нервотрёпок, надо их избегать.
– Нет, непонятно! – крикнула ему вдогонку Катя. Но он её уже не слышал, а точнее не хотел слышать.
– Ах, так! Ну ладно, – страшным шепотом сказала Катя.
«Сейчас я вам устрою! Сейчас я вам покажу! Вы у меня ответите! За всё ответите!» – такие мысли бушевали у неё в голове, когда она подходила к кабинету зама.
Смерчем, просто каким-то всёразрушающим торнадо она ворвалась в кабинет и с ходу, не переводя дыхания, закричала:
– Почему мне вместо трёх тысяч дадут две?!! На каком основании?
Начальник, мужчина лет пятидесяти пяти, сидел за своим рабочим столом. Голова его была поддета сединой, большие усталые и мудрые глаза спрятаны за очки. Он в жизни уже многого повидал, испытал, и его трудно было чем-то удивить, ни безумным всплеском эмоций, как сейчас, ни убийственным равнодушием. Слева от него расположился мастер пограничной с Катиной бригады. До того как Катя ворвалась к ним, они, негромко переговариваясь, решали текущие производственные проблемы. Зам неторопливо снял очки, затем положил их на бумаги, разбросанные у него на столе, взял одну ладонь в другую, внимательно посмотрел на Катю и спросил:
– Не понял? Будьте, мадам, так любезны, объяснить подробнее, что ввергло Вас в такое возбужденное состояние?
– Почему мне вместо трёх тысяч дадут две? Я отработала на заводе шесть с половиной лет, а, значит, мне полагается три.
После этих слов глаза Кати как-то мгновенно наполнились слезами. Два обильных ручейка устремились по её щекам.
Начальник и мастер недоумённо переглянулись.
– Подождите! Какие две? Какие три? При чем здесь Ваш стаж на заводе? Объясните же толком, что Вас так расстроило?
Катя, периодически всхлипывая, пересказала им Лёхину информацию о премии. При этом источник этих сведений, то есть самого Алексея, она не назвала. В конце её повествования мастер начал вибрировать от смеха. Затем он, закрыв лицо руками, наклонился и упёрся лбом в стол. Начальник посмотрел на мастера, и под воздействием его заразительного смеха на его лице появилась слабая улыбка.
– Милая моя, никакой дополнительной премии не будет. НЕ БУДЕТ! Получите обычную, как всегда. Откуда Вы вообще это взяли? Бред какой-то.
Мастер в этот момент издал звук лопнувшей шины. Смех буквально душил его. Начальник снова посмотрел на него, и его улыбка стала ещё больше.
«Обманул Лёха. Вот подлец, брехло», – подумала Катя, а вслух у неё непроизвольно вырвалось:
– Скотина!
– Что? – улыбка слетела с лица начальника, который принял это на свой счёт.
– Это я не Вам, не Вам, – испуганно затараторила Катя и замахала перед собой руками, – это я... это я… Я пойду. Извините, пожалуйста, за беспокойство. Недоразумение вышло.
Катя выскочила из кабинета и помчалась в бригаду. Через пять минут о Лёшкином вранье знали все. Гнев недовольства по поводу такого чудовищного обмана охватил сердца женщин. Правда, в глубине души они больше злились на самих себя – ведь поверили же, дуры. Кинулись его искать и нашли находящимся на антресоли, куда подняться можно было только по грязной и скользкой от солидола стоящей чётко вертикально лестнице. Никто из женщин не рискнул подняться наверх. Около лестницы образовался небольшой стихийный митинг.
– Брехло! Балабол чёртов! Что б тебя мухи съели! Шутник хренов! – надрывалась Антонина Петровна, тряся над головой кулак. – Только спустись, мы тебе покажем хорошую жизнь! Кобель!
После последнего слова резко показалась Лёхина голова.
– Пардон, я дико извиняюсь. А почему кобель? Если насчёт всего остального я как-то ещё могу согласиться, то по поводу кобеля, как Вы позволили себе выразиться, я категорически не согласен и выражаю решительный протест против такого незаслуженного обвинения в свой адрес!
– Я тебе выражу! Подожди ещё! Сукин сын!!!
Лёха был счастлив. День, теперь можно сказать смело, прошел не зря. Потом, приблизительно через час, Лёха спустился вниз. К нему подошёл бригадир – Анатолий Игнатович.
– Шутишь, значит? – спросил он недовольно. Смотрит сердито, едко как-то.
– Да, – улыбаясь, ответил Лёха, – какую я комбинацию провернул. А! Поверили!
Лёха был явно горд собой.
– Эх ты, – сказал зло бригадир, – нашёл, над кем шутить.
– А что такое? – удивился Лёха.
Бригадир посмотрел на него внимательно и с укором.
– Иди, вон над тем посмейся, кто тебе за твои шуточки по зубам влепить может. Слабо? А над бабами смеяться, которые ничего хорошего в жизни не видят, каждую копейку считают, значит, не слабо. Совесть поимел бы, брехло.
И здесь Лёха мгновенно преобразился. Стал серьёзным, а глаза наполнились яростью. Черты лица обострились. Анатолий Игнатович опешил от такого перевоплощения.
– Совесть? – Лёха взвился не на шутку. – Вот оно как. А у меня, думаешь, проблем нет? У меня жилищный вопрос решён? У меня дети не болеют? Так давай сядем и ныть будем. Сопли до пола распустим. Это лучше? Это правильно?
Говорил Лёха быстро и жёстко. Бригадир был огорошен и растерян от второго за день Лёхиного удивительного перевоплощения. Первый раз ещё можно было Лёхин грустный вид как-то соотнести с его личностью, но только не сейчас, когда он стоит агрессивный, злой, убеждённый в своей правоте.
– Давай будем ходить и гундеть – ай-ай, ой-ой, – продолжал неистово Лёха, – как всё плохо. Ляжем и помирать будем. Я пошутил, хоть кровь им немножко разогнал. Тонус поднял. Что, умерли они от этого? И вообще – уныние страшный грех. Понял? Хочешь, надо мной посмейся, пошути, подколи. Только не надо ныть… И вообще, это когда на Руси жить легко было? При Иване Грозном? При Петре Первом? В крепостной России восемнадцатого века? Мы – северная страна, и жить здесь всегда было нелегко… Тем более, когда проблемы сами себе создаём… И ещё… Если ты считаешь, что я переборщил в своей шутке, то на это я тебе скажу следующее…
Лёха поднял руку и направил её в сторону столов.
– Вот из них ты хотел бы видеть хоть одну в качестве своей жены, дочери, сестры?
– А что? – бригадир не понимал.
– Курят через одну, кого они нарожают? Уродов? Лексика через одну, как у последней…
Он не договорил и зло махнул рукой. Взгляд стал холодным.
– А кого они воспитают, когда нарожают? Грустно всё это. Ой, Игнатич, как всё это грустно. Соотечественницы. Ненавижу… Только не их, а тех, кто сделал их такими. Да и к ним… испытываешь далеко не лирические чувства.
Игнатич стоял ошеломленный окончательно. И это Лёха-балабол?
– Эх, гори ты, печаль моя! – крикнул Лёха.
Взгляд его после этого смягчился, и на лице заиграла его привычная улыбка. Он стал снова обыкновенным и узнаваемым.
– Ладно, Игнатич, пошли. Скоро обед, – сказал Лёха и хлопнул бригадира по плечу.