Степаныч
Медленно, тяжёлой походкой, как будто на плечах лежал огромный груз, Виктор Степанович шёл от остановки к проходной в третью смену. Остановился. Вздохнул как-то с надрывом, с чуть слышным стоном и тут же огляделся по сторонам – не слышал ли кто его секундной слабости? Достал пачку из кармана куртки, извлёк сигарету и, чиркнув зажигалкой, закурил. Сделал глубокую затяжку и выпустил изо рта клуб сизого дыма. От остановки до ярко освещённой в поздний вечер проходной метров двести; он же успел пройти только тридцать.
Вдруг кто-то задел его плечом. Резко повернул голову – молодой парень.
– Мужик, ну чё встал на дороге?! – с вальяжной наглецой, но одновременно с этим на отчаянных нервах крикнул парень. – Как пень, ей-богу.
– Хамишь, парень, – ответил Степаныч, мгновенно собравшись и чётко чеканя слова. Добавил: – Под братка косишь?
– Мужик, ты…
Степаныч встретил его слова таким жёстким взглядом, что парень осёкся, решил больше не продолжать словесную перепалку, быстро отвернулся и зашагал прочь. Казалось, он стал меньше ростом.
– Хамишь, сынок, – уже зачем-то только самому себе тихо и разочарованно сказал Степаныч.
Хамство… Кавардак в стране… Все задыхаются от проблем, кругом сплошной невроз распластался безбрежным штормовым морем. Каждый сконцентрирован и готов постоять за себя. А лучшая защита – это нападение, когда надо надеть на себя маску того, кого все опасаются. Это было бы смешно, если не было так грустно, кажется, так звучит эта ироничная мысль, озвученная классиком.
Чужое хамство ложится на душу тяжёлым камнем; липкое чувство страха от потери уверенности во всё и вся, рождённое очередным смутным временем государства Российского; обострённые до предела проблемы людские. Вот это всё: чувства, явления, понятия, события, называйте как хотите, из разных областей и категорий, всё это сливается и плавится во времени и пространстве и при точечной проекции на душу конкретного человека рождает в нём взрывоопасную адскую смесь. И достаточно искры – смесь детонирует. И детонирует, и громыхают эмоциональные взрывы, такие яркие и такие малые в размерах огромной страны. Громыхают, хлопают, как петарды, брошенные россыпью какой-то неразумной рукой. Бросаться непристойными словами нехорошо, некрасиво, так принято в обществе, где культура поведения человека возведена до некоего священного знака, символа, до некой нравственно-узаконенной формулы человеческого бытия. Это утверждения вроде как бесспорно, ясно, понятно и даже банально. Но хамить оно же ещё и опасно. Вот о чём речь. Опасно и в стабильное-то время, когда грядущий день будет мало чем отличаться от прошедшего, но в эпоху лихих перемен, когда все кругом на взводе, как-то хамить особенно не рекомендуется.
Степаныч стоял, курил и смотрел на проходную. А там входили, выходили люди, хлопая стеклянными дверями. Кто-то, по два-три человека, стоял рядом. Некоторые, как и он, курили, описывая в воздухе огненные дуги огоньками сигарет. Но не об этих людях, не об этой проходной и не о том, что ожидает его в предстоящую рабочую ночь, думал он. Вспомнил, как сегодня вечером, за ужином в их маленькой кухоньке, поругался с женой. Как зло, с каким-то отчаянием, бессилием в голосе кричала она на него. Из-за чего поругались? Вот спроси его сейчас об этом, он и сказать толком не смог бы. Так, слово за слово, и сцепились. Она кричала, а он ей что-то отвечал. Тоже повышал голос. Но в какой-то момент понял – что бы он ей ни сказал, какие бы аргументы ни привёл, всё без толку. Она не слышит его, не вникает и не хочет вникать в смысл его слов. Он встал, оставив незаконченным ужин, и вышел на балкон курить одну сигарету за другой. Как всё глупо и нелепо. Нет, он не злился по большому счёту на жену. В глубине души ему её было жалко – нервную, издёрганную этой жизнью.
Степаныч зло сплюнул и тихо выругался. Живёшь не в ожидании чего-то хорошего, радостного, обнадёживающего, а так, что душа постоянно находится в состоянии преддверия какой-то катастрофы. Медленно, но регулярно падают капля за каплей в эту легендарную, мифическую чашу терпения. Эту чашу бы да об пол, всей силой приложиться.
– Так, – Степаныч мотнул головой, разгоняя сумеречное настроение.
Не получилось. Теперь он вспомнил, как на этой неделе заходил к ним сын. Как зашёл, то по его глазам Степаныч сразу понял – с плохими новостями пришёл.
– Снова цену подняли за квадратный метр, – сказал он прямо с порога, не раздеваясь, и сказал как-то растерянно и почему-то виновато.
Уже третий год строят они семье сына квартиру. Всю свою зарплату и часть заработанного женой отдавали туда. Эта бешеная гонка за ценой на этот, будь он трижды проклят, квадратный метр так извела, так измотала. Не раз и не два уже поднимали вопрос о продаже машины. Гараж он продал, когда нужны были деньги на первый взнос.
«Ничего, ничего, – зло думал Степаныч. – займём-перезаймём. Ничего, ничего, сынок, как-нибудь выкрутимся. Что-нибудь придумаем. Прорвёмся. Где наша не пропадала».
Вот так он стоял и думал о сыне и его семье. Время шло, но он о нём забыл. Думал: «А жена сыну хорошая досталась. Путёвая». А то посмотришь на некоторых девок, которые, например, частенько вертятся около их подъезда. Тощие, косметики на килограмм и с сигаретами в зубах. Матерятся так, что неимоверным усилием воли сдерживаешь себя, чтобы не подойти и по губам не врезать.
С ужасом в своё время думал он, что сын свяжется с какой-нибудь такой вот, непутёвой, в его старомодном понимании. Любовь ведь зла, как говорится… Но, нет, Бог миловал. Хорошую нашел. Белокурая, добрая, ладненькая. И, главное, хозяйственная! Родители её, правда, люди небогатые, строить квартиру помочь не могут, но зато порядочные, правильные, интеллигенты. Да и ладно. Да и это уже хорошо.
Степаныч не заметил, как сигарета истлела почти до конца и больно обожгла палец.
– Чёрт, – приглушенно выругался он и стал то слюнявить пострадавший палец, то дуть на него.
– Степаныч, чего застрял? Авария? – окликнули его слева.
Повернул голову на голос. Трое из соседней бригады. Один из них, что окрикнул его, Санька Хромов. На курсах как-то учились вместе, по гидравлике что-то там.
– Пошли, труба зовёт! – весело кричал Санька. – Чего не в настроении? Что такой хмурый? Лицо – как будто лимон съел.
Степаныч, поздоровавшись с мужиками за руку, зашагал рядом.
– Чего невесёлый-то? – продолжал приставать Санька.
– А чего веселиться? На праздник, что ли, идём? А у тебя, я вижу, всё хорошо.
– А чего нам унывать. Держим хвост пистолетом. А заодно и автоматом и пулемётом.
– Ракетным комплексом класса «земля-воздух» не держишь?
Санька заржал во всю силу своих лёгких.
– Можем и ракетным комплексом, если надо будет.
– Ты лучше скажи – завод останавливать не будут? – спросил Степаныч.
– А чёрт их знает! Там макроэкономика и политика. Нам не докладывают, – ёрничал Санька, но ядовитость его слов была разбавлена какой-то мгновенно проявившейся усталостью, и это было видно по тональности его голоса.
– Там только одна политика – мозги нам парить. Вот и вся макроэкономика. Заодно с маркетингом и лизингом.
– Ого, Степаныч, какие ты слова знаешь, – смеялся Санька, – с таким словарным запасом надо в руководители идти. На крайний случай в депутаты.
– Ага, ждут меня там. Скучают. Извелись прямо все. Приготовили букет цветов и шампанское.
– Достало всё, – неожиданно зло вставил своё мужичок, идущий справа от Степаныча; ростом не вышел, но крепыш. Так же зло продолжал: – Время перемен. Как с Горбачёва начали, так и остановиться не могут.
Время перемен… Рушится всё, что было привычным, уютным, казавшимся устоявшимся на века, и острая пыль рухнувшего оседает на взбудораженное сознание людей и чувствительно карябает мозг, лишая его покоя. А то, что устояло, не рухнуло, разворачивается на сто восемьдесят градусов. Разворачивается кровью и потом, нервом и истошным криком, с лязгом, на фоне злобного ропота несогласных. И полный разворот так и не получится, как было задумано (если оно вообще задумывалось), и растревоженная страна, истратив весь свой первоначальный импульс жажды перемен, постепенно разочарованно успокаивается. Всё вздыбленное оседает и ложится на новый курс, который получилось выбрать. Но это потом, а пока всё кругом нестабильно, ведь стабильность метафизически такое твёрдоё слово на ощупь. Всё кругом зыбко, вязко, тревожно, и не знаешь, что принесёт завтрашний день. И проблемы, для решения которых вся эта круговерть началась, уже кажутся такими жалкими и смешными перед зловеще встающими новыми.
К Степанычу подскочил третий. Длинный, с вытянутым лицом.
– Нет, куда ни кинь, везде проблемы, – скороговоркой начал он. – За это заплати, за то теперь плати…
Степаныч слушал его невнимательно.
– …моя жена мне и говорит… а проблема в чём?.. и что делать?.. – он раздражал, но Степаныч тактично не обрывал его.
Проблемы… У всех проблемы. Проблемы гложут людей. Проблемы бывают разные, но все из одной корзины: большие, сложные, глобальные, неразрешимые, огромные, острые. И каждый решает их по мере своих сил и возможностей, порой, когда нет уже ни сил, и никаких возможностей. Если взять весь этот пёстрый мир проблем целиком, систематизировать его, то получим два полюса, две крайние точки. На одном полюсе, вокруг одной точки собрались те люди, которые готовы огласить свои проблемы всему миру. О том, что их гложет, они расскажут первому встречному. В их трудности посвящается любой, кто оказался в радиусе действия их голоса. Они пышными гроздьями вешают свои проблемы на всех, кто рядом. Вот как этот, который сейчас подскочил к Степанычу.
Другой, противоположный полюс на этой планете проблем – это место сбора иной категории людей. Они молчат. Их проблемы – это их проблемы. Жаловаться на жизнь перед другими для них унизительно, это вступает в резкое противостояние с их принципами, взглядами. И капля за каплей – кап, кап, кап.
Вот и проходная.
Через десять минут Степаныч стоял перед своим ящиком в раздевалке. Открыл тяжёлые дверцы и начал переодеваться. А мысли всё накатывали и накатывали, как одна волна за другой в волнующемся море. На прошлой неделе заходил к дочери. Внучку проведать, да и на дочь посмотреть. Дочь его приходу обрадовалась, заулыбалась, аж засветилась вся изнутри. А глаза грустные. Причину этой грусти он знал – зять. Пьёт со страшной силой и нигде подолгу не работает. То охранником устроится, то каким-то менеджером по продажам.
«Тоже мне работа», – недовольно думал Степаныч.
Особенно охранник. Сидит на одном месте целый день здоровый мужик и ни хрена не делает. Не уважал Степаныч такую работу, ой как не уважал. Внучки дома не было – ушла с подругами учиться танцам. Это пусть, для общего развития пойдёт. Зять, скотина, спал. Степаныч мельком заглянул в ту комнату, где отдыхало это недоразумение природы, и по запаху понял – по своему обыкновению снова пьяный. Сидели с дочерью на кухне. Она налила ароматного чаю, и они долго беседовали о внучке, как у неё в школе дела и о жизни вообще. Затронули и зятя. Дочь плакала, а он её как мог успокаивал. Просил забрать внучку и переехать жить к ним. Она не соглашалась. Любит этого урода, бросать не хочет, и всё тут. Потом он доставал деньги (небольшая заначка хоть изредка побаловать себя пивком) и зажимал их в её ладонях. Она не брала, всё шептала, всхлипывая: «Пап, не надо, не надо». А он ей в ответ: «Бери, а я говорю, бери, Алёнке что-нибудь сладенького купишь». Сказал ещё, что если зять её хоть раз пальцем тронет, то придёт и проломит ему череп. После этого дочь расплакалась совсем. Сходил, мать твою…
Степаныч тяжело вздохнул. Теперь ему вспомнилось, как лет десять назад, когда дочь училась в классе десятом, он приходил домой с третьей смены и ложился спать. Он ещё не уснул, только лёгкая дрема накрывала его, и слышал, как она тихо, осторожно, на цыпочках подходила к нему. Думала, что он уже спит, и поправляла на нем одеяло. Ласково, заботливо и приговаривая при этом: «Спи, папочка, спи». От этих воспоминаний у Степаныча сильно зажгло в груди. Горло сдавил мощный спазм, и воздуха стало не хватать. Его сложило пополам. Кое-как сел на скамейку, часто и глубоко задышал.
– Степаныч, всё нормально? – подскочил к нему Колька, парень из его бригады, переодевается через три ящика от него. Он только что подошёл.
– Нормально, нормально, – быстро ответил ему Степаныч.
– Да, на тебе лица нет, – Колька смотрел взволнованно. – Точно всё нормально?
– Да, нормально, Коль, – постарался как можно спокойнее и безмятежнее ответить Степаныч.
– А то смотри. У меня сейчас денег нет по полтиннику на тебя скидываться, – уже веселее сказал Коля.
Смысл его фразы был в том, что если с кем-нибудь в бригаде случалось несчастье, не дай бог, умер или серьёзно заболевал, то все складывались по пятьдесят или по сто рублей. Так же поступали, если горе случалось и с ближайшими родственниками. Общинное сознание, которым предки жили веками, трудно вытравить быстро.
– Как дела, Коль? – перевёл Степаныч разговор на другую тему. – Жениться не собрался? И здравствуй, во-первых.
– Нет пока, – ответил Коля, протягивая для приветствия руку. – Денег накопить надо. Что я с голым задом невесту поведу.
– Ну, давай, давай. Дело хорошее. Плодитесь да размножайтесь.
Колька хмыкнул.
Степаныч переоделся, вышел из раздевалки, спустился по лестнице вниз и пошёл в бригаду через громыхающий, сверкающий фонтанами искр цех. Территория их бригады – место, огороженное прямоугольником металлическими шкафами, окрашенными в тёмно-серый цвет. Часть шкафов с ячейками под личный инструмент, а часть, так сказать, общего назначения, где хранились и ждали своего часа ветошь, шланги различного диаметра, стропы и прочее-прочее, что необходимо слесарю в его работе. Как заходишь в бригаду – слева стеллажи с запчастями. Там можно видеть клапана, оси, кучками лежат стопорные кольца, гроверные шайбы и просто шайбы, болты на восемь, десять и на двенадцать. Много чего ещё и всё для одной цели – поддержания оборудования в рабочем состоянии. Но про это так, к слову… Проходишь дальше и видишь два стола. Сегодня за первым сидели почти все, кто должен был быть на смене. Степаныч с каждым поздоровался за руку, но за их стол садиться не стал. Там, по своему обыкновению, о чём-то яростно спорили.
– Я тебе говорю – там можно и по десять взять! – кричал, сделав глаза круглыми, длинный Лёха Чернов.
– Да!!? – так же громко отвечал ему кто-то, вкладывая в свой голос полное неверие в правдивость Лёхиных слов, приплюсовав к этому изрядную долю язвительности.
– А я тебе говорю – можно! – продолжал кричать Лёха, привставая и грозно нависая над тем, кто так упорно не верил в его утверждение.
Степаныч не стал вникать, что там можно взять за десять и зачем это брать именно по десять, и прошёл дальше. За вторым столом, в одиночестве, сидел Геннадий – их бригадир. Что-то сосредоточенно записывал в журнал. Рядом, аккуратной стопочкой, лежали пропуска прибывших на смену. Степаныч с бригадиром были погодки. Когда-то, кажется тысячу лет назад, начинали вместе слесарить. Поздоровались. Степаныч положил сверху на стопку свой пропуск.
– Вить, по этим трём нарядам сходишь, – с ходу озадачил его бригадир и протянул три фиолетовые бумажки.
– Хорошо.
Что-то не понравилось ему в голосе Степаныча. Он оторвался от писанины и внимательно посмотрел на него.
– У тебя всё нормально? – спросил Геннадий.
Спросил не дежурно, а искренне. Виктор понял это.
– Пришёл сегодня что-то ты поздно, – продолжал бригадир, – обычно самый первый здесь. До смены ещё полчаса, а ты уже за столом сидишь. Случилось что?
– Да нормально, Ген. Просто днём поспал мало. То да сё. Дела, понимаешь.
– А то смотри. Другую работу дам… Вить, ты же понимаешь, что если ты пойдёшь по этим нарядам, то проблем потом не будет. Молодого пошлёшь, пока ему объяснишь, что да как, сам быстрее сделаешь.
– Сделаем, Ген, сделаем. Не переживай.
Геннадий начал снова водить ручкой. Но через секунд тридцать косо посмотрел на Степаныча и с силой бросил ручку на журнал.
– Вить, ты хоть мне сказать можешь?
– Что сказать? – Степаныч смотрел на него устало. – Всё нормально.
Геннадий посмотрел внимательно в его глаза; взял обратно ручку и наклонился над журналом.
– Не хочешь, не говори, – сказал он и начал писать то, что ещё не дописал.
Степаныч поднялся.
Но работа сегодня у него не шла. Всё валилось из рук. На линии выскочил из ладони шестигранник и, звонко ударившись о металлический пол, нырнул в мутную, блестящую от масла жижу. Потом больно прищемил себе палец пассатижами и громко от этого орал благим матом на весь белый свет. От злости пассатижи зашвырнул на соседний пост линии и затем, успокоившись, долго искал их там под каретками и шлангами. Нарезал резьбу на шесть, но рука дрогнула, и метчик обломился. Тоже комментировал эту ситуацию далеко не лирическими словами, а больше налегая на непечатные выражения. Лишние полчаса извлекал обломок из отверстия. В другом месте просверлил не там, где надо. А дрель уже забрал Лёха, и пришлось идти искать его. Не шла работа, не шла. Но что надо было сделать – сделал.
Иногда садился перекурить, и перед ним снова и снова вставали то грустные глаза дочери, то жёстко-сосредоточенные сына.
К концу смены пришёл на работу наладчик той линии, которой сегодня он занимался.
– Течь устранили? – не здороваясь, спросил он. Маленького росточка, лысый, пучеглазый. Взгляд наглый и требовательный.
– Какую течь? – не понял Степаныч.
– Да вон на третьем посту! – закричал он. – Ни хрена не делаете! Спать только сюда приходите!
– Не ори, – зло одёрнул его Степаныч. – Сегодня посмотри, сколько сделали. Всю аварийную работу. А на течь наряда не было. И работы там на две минуты. Мог бы и сам немного ручки помарать и устранить.
– Всё! – от этих слов наладчик взвился ещё больше. – Наряды не подпишу! Не подпишу! Дармоеды!
Тут к ним подошла мастер наладчика – полная женщина с крашенными в ярко-рыжий цвет волосами.
– Правильно, не подписывай, – сказала она сразу, не вникая в суть их разговора.
– Ты чего орёшь, как укушенный, давай разберёмся, и спокойнее, спокойнее, – старался сгладить ситуацию Степаныч. – Время ещё есть. Если тебе так надо, я эту чёртову течь прямо сейчас устраню.
– Ни черта не делают, – обращался наладчик к мастерице. – За что им только деньги платят? Приходишь с утра и за них переделываешь!
– Это ты переделываешь? – страшным, звенящим голосом спросил Степаныч.
Зря наладчик не смотрел в его глаза. Посмотрел бы и замолчал. Хамить – оно же опасно… Ну покричали с утра и успокоились. Но он продолжал истошно кричать и на беду стал употреблять слова, которые редко кто прощает. В другой раз бы Степаныч сдержался, но только не сегодня. Он схватил первое, что попалось ему под руку. Оказался рожковый ключ семнадцать на девятнадцать. Замахнулся и, вложив всю силу, метнул его в наладчика и попал в лоб. Наладчик взмахнул руками, как большая неуклюжая птица, и схватился за ушибленное место. Между пальцами засочились струйки крови. Несколько мгновений он молчал, а потом зашёлся в истошном крике. Диким, визжащим голосом поддержала его и мастер. Дальше Степаныч помнил плохо. Перед глазами повис серый туман, и сквозь него мелькали какие-то люди. Вроде как кого-то ударил в грудь, подскочившего к нему и хватающего его за руки.
Когда он окончательно осознал себя и смог адекватно созерцать окружающее, то понял, что сидит на скамейке и глаза направлены в пол. Зудело около левого виска. Начал поднимать руку, но что-то непривычно не дало сделать этого. Посмотрел на кисти рук. На запястьях блеснуло. Сразу не сообразил и долго вглядывался. Понял – наручники. Поднял голову, повернул её влево и увидел стоящего рядом милиционера. Молодой парень. На него не смотрел, а с каким-то уставшим и равнодушным видом глядел куда-то в сторону. Степаныч посмотрел прямо и увидел, чуть дальше, наладчика с марлевой повязкой на голове. Он стоял за ещё одним милиционером, а на них напирал и что-то эмоционально кричал Генка-бригадир. Степаныч отчётливо разглядел на его шее вздутые вены. Перевёл взгляд чуть в сторону и наткнулся на Клавдию. Она работала здесь контролёром. Жила рядом с ним, в соседнем доме, и на работу и с работы часто ездили вместе. Лицо у неё бледное и испуганное. Она сделала несколько шагов в его сторону.
– Виктор, ты что натворил? – не верящим и даже как-то слегка виноватым голосом спросила она.
Когда она подошла ближе, то увидел, что глаза у неё влажные.
Степаныч наклонил голову вниз. Не верилось, что всё произошло именно с ним. Как так получилось? Он никак не мог осмыслить, что именно он сидит сейчас здесь. Как так, он, всю жизнь считавшийся всеми, и в первую очередь считавший сам себя, человеком взвешенным и рассудительным, смог допустить такое? Как они теперь без него?
– Вот и помог я тебе, сынок, – тихо сказал он и повалился на бок.
Потом он ещё слышал, как кричала Клавдия:
– Ему же плохо! Помогите же! Люди вы или нет! Помогите же!