Мир писателя

 

--- 8 ---

Глеб не пошёл спать. Он дольше часа сидел, курил, выпуская дым к потолку. Ночь вошла в свои права. Свет не включал. За распахнутым окном неистово стрекотали насекомые. Половинка луны светилась в чёрном небе… Глеб думал.

А каким он помнит Зайковского до всей этой истории?.. Воспринимался он как человек, способный к нестандартным умозаключениям? Очень нестандартным. Как человек, способный увидеть то, что не увидят другие? Как человек, ярко выделяющийся на фоне серости остальных? Странный парень… Упакован в загадку. Живёт – скромная обитель, обставленная скупой доисторической мебелью, какие-то табуретки, на выходные куда-то уезжает…

Вспомнил Глеб, реставрировал свой взгляд на людей месячной давности – нет, он не обращал на Зайковского никакого внимания, как, впрочем, и на других. Обычный инженер, правда, толковый, грамотный, но более ничем не выделяющийся. Чеканов, если отбросить и не рассматривать визгливо-склочную составляющую его характера, специалист в чём-то не хуже. Но Чеканов заметен, он постоянно на виду, если не увидишь его, так обязательно услышишь. Коля Колотов… – да Глеб чаще замечал невозмутимого и медлительного Николая, чем Зайковского. Если бывал у них в кабинете, то потом определённо мог сказать – Коля был на рабочем месте, когда он разговаривал с Чекановым. Или – Чеканов присутствовал, если в тот день беседа велась только с Колотовым. А Зайковский?..

Глеб отчаянно припоминал – ведь бывали же такие ситуации, когда подойди к нему и спроси: «А Зайковский на месте? Ведь ты только что вышел от них». И Глеб не смог бы точно ответить – сидел ли Игорь за своим столом или временно отсутствовал…

А потом он вспомнил тот блекло-зелёный листок…

 

 

Ситуацию взорвал один случай. Закрутилась история с бешеной скоростью, покатилась огненным колесом к логическому (или нелогическому – как посмотреть) завершению.

Через два дня, когда они вернулись из командировки, вечером, идя домой после трудового дня, Глеб вошёл на территорию своего двора. Осталось только пересечь детскую площадку, стоянку для автомобилей (вечно заставленную так, что не втиснуться), пройти мимо скамеек около подъезда – и можно считать, что он уже дома.

Сразу же он обратил внимание на непривычную многолюдность двора. Хотя… количество людей, возможно, было не больше, чем обычно. Разница была в том – как вели себя люди и где они находились. Они не рассредоточились как всегда по скамеечкам у подъездов, у детских лесенок и песочниц. Пацаны не гоняли мяч. Мужчины в возрасте не сидели за деревянным столиком в тени тополя, где вечно шли разговоры, «кто больше видел в этой жизни и больше знает о ней». Все были на ногах и небольшими группами толпились в левой части двора. Лица взбудораженных людей. У некоторых в глазах возмущенность, у некоторых растерянность, у других испуг. А есть и такие, у которых отражается всё вместе: и первое, и второе, и третье – все эти далеко не радостные чувства. Слышались нервные восклицания, исходящие как от мужчин, так и от женщин. Но были представительницы прекрасной половины человечества, которые не повышали голоса, они перешёптывались, обжигая друг друга испуганными взглядами. Можно было увидеть фуражки людей, представляющих закон. Около соседнего дома стоит милицейская машина.

В уединении, на некотором отдалении от основной массы народа, стоял Эдмон – высокий парень. Но точнее будет сказать, не высокий, а длинный – именно так чаще всего отзывались о конституции его тела. Наверное, по той причине, что он был страшно худ, что только ещё больше подчёркивало его высокий рост – более двух метров; длиннющие руки; лицо имел вытянутое; причёска высокая, то есть заметно, что в процессе причёсывания главная цель была придать волосам вертикальное положение – в общем, какой-то весь устремлённый ввысь. Глеб подошёл к нему. Эдмон повернул и опустил голову, их взгляды встретились. В молчании состоялось рукопожатие.

– Эд, это что за вавилонское столпотворение? – спросил Глеб. – Нет, я ошибаюсь. Не слышу разноязыкую речь. Эти люди мои соотечественники, они говорят на том же языке, что и я. Что заставило их устроить некое подобие стихийного митинга? На территории нашего двора собираются строить супермаркет, и этот факт разжёг гнев в сердцах людей?

Эдмон молчал, смотрел сверху вниз немигающим взглядом.

– Так что случилось-то? Эд, введи меня в курс народных волнений.

– Человека сбили, – наконец-то ответил высоченный Эдмон.

– Как сбили? Кто сбил? Когда?

– Минут двадцать назад. «Скорая» только что уехала.

И замолчал, поедая глазами Глеба.

– Ого! – удивился Глеб. – Во дворе сбила машина! Они совсем с ума сошли! Это с какой же скоростью надо было нестись!

– Из арки вылетел. Сбил и между домами ушёл, – Эдмон вытянутой, длинной, как шлагбаум, рукой указывал направление. – На Виноградова выехал, а дальше, поди, по Жукова ушёл.

– Дела-а-а… – в осуждении качал головой Глеб.

Эдмон смотрел на него не отрываясь.

– Ты что на меня так уставился?

– Это… оно… Глеба… – длинное тело Эдмона пришло в движение.

Он так и говорил – не «Глеб», а «Глеба», чёрт его знает, по какой причине отдавая предпочтение именно такому варианту произношения имени. Говорил всегда – ещё с тех времён, когда бегали в детских шортиках, когда ещё ходили в школу.

– Что «оно»? – не понимал Глеб.

– Оно-то ведь как… Я-то ведь… Оно-то как подумал-то… Думал-то, что ведь оно… Глеба, оно ж ведь на тебя… Не-е-е, не на тебя, а про тебя подумалось…

– Что ты на меня или про меня подумал?

Эдмон замер.

– Ну?!! – выпалил Глеб.

У него начала затекать шея – неудобно смотреть снизу вверх, задрав голову.

– Оно ж ведь… Я думал, что тебя.

– Что меня?

– Это… оно… тебя сбили.

– Меня сбили?

– Оно ж… тебя.

– Меня?!!

– Да, – твёрдо сказал Эдмон.

– А… почему ты решил, что сбили меня?

– Оно ж… волосы, как у тебя… Глеба, лицо… почти как у тебя… И… оно ж… куртка, как у тебя.

Он осторожно ткнул длинным пальцем в нагрудный карман джинсовой куртки Глеба.

Лицо стало серым. Глеб тяжело задышал. Ярость ослепляла. Теперь он ничего не слышал, ничего не видел. Прошла минута. Мелькнул горящей искрой проблеск здравого смысла, и Глеб понял, что идет в соседний двор, а не к своему подъезду. Осмотрелся. Эдмон стоит всё там же и смотрит на него изумлёнными круглыми глазами. Толпа рассеивается. Люди возвращаются к лавочкам-скамейкам.

Глеб резко развернулся, взял курс на свой подъезд.

– Настал пункт «F», – горячим шепотом вылетали слова. – Пока я тут наблюдал, присматривался… Ликвидировать, значит, удумали…

…Уже в квартире он поставил стул, встал на него. Из дальнего угла антресоли извлечена коробка. С этой объёмной коробкой из-под небольшого телевизора прошёл в прихожую. Летели в разные стороны, отбрасываемые судорожной рукой, какие-то пакетики, свёртки, стопки тетрадей, перевязанные тонкой верёвкой. Со дна коробки вытащил некий предмет, завёрнутый в синюю материю.

Развернул… Это был обрез.

 

 

Дед у Глеба был боевой. В прямом смысле этого слова. Прошёл Великую Отечественную войну. С ноября сорок второго до дня победы. Грудь в орденах и медалях.

Два ранения. А потом, как говорили люди и как помнил Глеб, он всю жизнь неистово работал. Крепкий деревенский дом, большая семья и работа, работа, работа. Дети выросли и разъехались. Но отчий дом не забывали. Когда Глеба на каникулах отвозили к деду, он был счастлив.

Глеб часто просил его рассказать про войну.

– Зачем? – по-доброму щурил глаза дед.

– Как зачем? Расскажи!

– На рыбалку завтра пойдёшь? – решительно менялась тема.

– Да!

– В четыре утра поднимемся. Встанешь?

– Встану! А про войну расскажешь?

– Ещё раз спросишь, на рыбалку не возьму, – сурово говорил дед.

А на рыбалку так хотелось, приходилось принимать условия.

Дед никогда ни на что не жаловался. Глеб не раз видел – в какие-то моменты дед хотел разразиться руганью на жизнь, такую неладную, и вот-вот это должно было случиться, лицо наливалось краской гнева, глаза вспыхивали, но сдерживался и… шёл работать. В свой сад. Или брал лопату, грабли и шёл в огород.

Это был пример мудрости, стойкости, трудолюбия.

Когда дед умер, съехалась вся родня. Глеб на похороны не успел. Опоздал на день. Когда приехал, то увидел такую картину: разбирались вещи – кто и что возьмёт себе. Кому дом достанется, кому мотоцикл. Глебу это было неинтересно. С двоюродным братом Димкой нашли в шкафу коробку с орденами и медалями.

– Ух ты! – воскликнул брат. – Это знаешь сколько стоит?

– Не понял? – сказал Глеб.

– Если продать, – уточнил Дмитрий.

Глеб шумно выдохнул.

– Дима, есть такие вещи, за которые сразу бьют в морду. Получи…

И он замахнулся.

– Ты что?!! – кричал тот. – Я же так… Типа пошутил.

– Дима, – сказал Глеб, – есть такие вещи, над которыми не шутят.

Он сделал шаг ближе, но Димка поспешно покинул комнату.

А на чердаке Глеб обнаружил этот самый обрез. Зачем он был нужен деду? Было ли у деда ружьё, из которого в какой-то момент получился обрез?.. Глеб осторожно потом расспрашивал родственников – говорят, что когда-то было. Но толком никто не помнил и наверняка сказать не мог. Зачем деду понадобилось отпиливать стволы? Теперь и не спросишь – только догадывайся, смутно предполагай. Жил крестьянской мудростью – на Бога надейся, а винтарь припрячь? Мало ли что? Обрез сподручней ружья? Сосед рассказал, что одно время жил у деда, квартировался, некий Михась – темная личность. Имел какие-то дела с председателем. Деревенским он не понравился. Прожил недолго и покинул деревню поспешно. Так, может, это его обрез?..

Глеб забрал себе ордена и медали деда, с согласия родных, и… уже молча присвоил обрез, смутно предполагая – зачем он ему? Видимо, сработал инстинкт тяги мужчины к оружию. Так и пролежал обрез в коробке на антресоли до этого дня. Никогда Глеб из него не стрелял. Даже не знал – рабочий или уже просто боевая декорация.